Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Джованни. Это меня убеждает. Совершенно верно. Мы-то, все прочие, чересчур учены и эрудированны, дабы иметь видения; а если бы они нам и явились, не поверили бы в них. Но ему они принесли успех, успех, маэстро Анджело!

Полициано. О каком успехе ты говоришь, когда потаканием жалким инстинктам побеждена лишь чернь? Иначе Флоренции пришлось бы перед всей Италией краснеть из-за успеха помянутого мерзкого капюшона. Я один-единственный раз присутствовал в соборе на проповеди так поражающего всех приора Сан-Марко и, клянусь всеми грациями, музами и нимфами, больше не пойду. Я-то воображал, что немного сведущ в красноречии, — вероятно, я заблуждался. Прежде во Флоренции полагали, что в проповеднике достойны восхищения найденные им умеренные и изящные жесты, слова, обороты, обширные познания античных авторов, о чем свидетельствовали бы искусно подобранные цитаты, весомые сентенции, чистота и элегантность речи, благозвучный голос, умелое построение периодов и гармоничный метр; все это, судя по всему, балаган. Верхом изысканности, напротив, считается, когда хилый варвар с горящими глазами и невоздержной жестикуляцией плачется из-за упадка целомудренных нравов, умаляет ценность учености и искусства, поносит поэтов и философов, цитирует исключительно Библию, как если бы эта книга не была писана на поистине чудовищной латыни, и в довершение всего осмеливается желчно клеветать на жизнь и правление великого Лоренцо…

Встает и возбужденно ходит взад-вперед по комнате. Кардинал благодушно наблюдает за ним в лорнет.

Джованни. Пресвятая Дева Мария, маэстро Анджело, как великолепно вы негодуете! С такой решительностью смотрите на вещи с одной лишь стороны, почти как сам брат Джироламо. Продолжайте! Я слушаю вас с искренним удовольствием. Будьте же еще острее, прошу вас, уничтожьте его! «Эпикурейцы и свиньи»… Он говорил об «эпикурейцах и свиньях». Выражение разошлось. Оно относилось к друзьям моего отца, к Фичино, мессеру Пульчи, художникам, предположительно и к вам, хе-хе…

Полициано. Послушайте, мой господин кардинал…

Джованни. Ну-ну! Что такое? Я ли вас не люблю? Вы правы, как никто…

Полициано. Я не говорю, что я прав, я говорю, что я презираю этого червя, что я презираю его за то, что он полагает, что обладает истиной. Милостивые боги, хоть бы одна улыбка! Хоть одна завуалированная насмешка! Одно тонкое словечко сомнения и превосходства поверх голов толпы, чтобы условиться с нами, учеными людьми, — и я простил бы ему. Но ничего подобного, ничего. Мрачные, бестолковые проклятия в адрес безверия и безнравственности, насмешливости, греха, роскоши и похоти…

Джованни (поеживается от удовольствия). Vaccae pingues[53]… Ах, Боже мой, знаете ли, что он сказал о тучных телицах, пасущихся на горе Самарийской? Он говорил о них, толкуя Амоса. «Тучные телицы, — сказал он, — хотите знать, что это означает? Это блудницы, сотни и тысячи тучных блудниц Италии!» Прекрасно! Просто великолепно! И не возражайте! Чтобы додуматься до такого, нужно иметь фантазию, незабываемо смешной образ. Vaccae pingues! Теперь, увидев упитанную корову, я всякий раз думаю о девицах легкого поведения, а глянув на какую-нибудь жрицу Венеры, не могу не вспомнить про тучных телиц. Я тут сделал некое наблюдение. Остроумное слово, необычный угол зрения быстрее всего гасят плотское вожделение. Я ведь не угрюмец, правда? Меня восхищают статуи, картины, дворцы, стихи, музыка, остроты, мне ничего не нужно, кроме как иметь возможность невозбранно и весело жить ими; но, уверяю вас, при всем том я нередко испытываю со стороны любви несколько неудобные искушения. Они выводят меня из равновесия, омрачают радость, неприятно воспламеняют… ну да Бог с ним! Вчера на площади мимо моего паланкина прошла толстая Пентесилея, ну, та, что живет у Порта Сан-Галло; я взглянул на нее и, должен вам сказать, не почувствовал ни малейшего искушения. Меня вдруг начал душить такой смех, что пришлось задернуть занавески. Она вышагивала, точно как тучная телица, пасущаяся на горе Самарийской!

Полициано (наполовину весело). Ты сущее дитя, Джованни, со своими телицами. Донна Пентесилея — прекрасная женщина, обладающая обширными познаниями в гуманизме и искусстве, и никоим образом не заслуживает подобного сравнения. Впрочем, отрадно, что ты видишь своего брата проповедника со смешной стороны.

Джованни. Вы заблуждаетесь. О, вовсе нет! Я отношусь к нему крайне серьезно. А как же иначе? Он знаменит. Ведь, позвольте заметить, наша славная Флоренция еще как умеет забросать своими остротами людей, которые, не обладая талантом, дерзают выходить на публику. А он ее потряс. В любом случае нужно отдать должное его необычайной религиозности и опытности в христианстве.

Полициано. Опытности в христианстве… Бесподобно! Коли ничему не учился, давай выпячивать свою опытность в христианстве, просветление, внутренние переживания. Он отрицает древних, плюет что на Красса, что на Гортензия с Цицероном. Не имея даже степени доктора богословия, презирает все знания мира. Он знает, понимает, хочет только себя, самого себя и, о чем бы ни рассуждал, говорит только о себе; он иногда использует даже анекдоты из собственной жизни, которые пытается наделить глубоким смыслом, будто человек, обладающий ученостью и вкусом, может придать хоть малейший смысл пережитому этим сычом. Пару дней назад у господина Антонио Мискомини, печатника, мне попался в руки экземпляр его труда «О любви к Иисусу Христу», который смехотворным образом за короткое время вышел уже седьмым изданием. Поскольку смиренный брат пренебрежительно отзывается о великолепном диалоге Платона, мне было крайне интересно узнать, что он сам имеет сказать о любви. Прочитанное, мой друг, оказалось омерзительнее всех ожиданий. Беспорядочная, дикая неразбериха из темных, хмельных, горячечных ощущений, предчувствий и внутренних промежуточных состояний души, совершенно тщетно силящихся обрести пластичное речевое выражение. У меня закружилась голова, меня затошнило. Нет, в самом деле, мне стало ясно, почему такого рода занятия изматывают, я прекрасно понимаю его обмороки и истощение. Чем бежать от почтенных родителей в монастырь и святость и в голой келье таращиться на свое мрачное нутро, этому шуту следовало бы немного получиться, промыть глаза и обратить взгляд на красочную, великолепную телесность внешнего мира. Тогда бы он узнал, что творчество — не мученичество, не истязание, а радость, что любое добро совершается легко и сладостно. Я написал свою драму «Орфей» за несколько дней, стихи буквально летели у меня с языка перед лицом красоты этого мира, за вином, праздником, и мне вовсе не пришлось ложиться в постель…

Джованни. Ну это, верно, действие вина!.. Да, маэстро Анджело, вы светоч нашего века. Кто с вами сравнится? Никто не смотрит на мир благосклоннее вас. Никто не воспоет прекрасного юношу слаще вас. Возможно, брат Джироламо сказал себе, что честолюбивый человек, дабы выдержать сравнение с вами, должен подойти к делу несколько иначе…

Полициано. Ты смеешься?

Джованни. Не знаю. Вы требуете от меня слишком многого. Я никогда не знаю, смеюсь или говорю серьезно… Что там такое?

Охранник (приподнимает ковер на входной двери). Князь Мирандола.

Джованни. Пико! Пусть войдет. Не правда ли, маэстро Анджело, пусть он войдет? (Охранник исчезает.) Ну бросьте! Будьте милосердны! Я ли вас не люблю? Вы, должно быть, правы, признаю поражение. Брат Джироламо — летучая мышь… Довольны? Но нужно же поспорить, не так ли? Если бы вы вступились за него, я стал бы изо всех сил бранить… Вот и Пико! Здравствуй, Пико!

Полициано. Ах, хоть бы ты был не так обворожителен, шельмец, на тебя и сердиться нельзя…

Джованни Пикоделла Мирандола, быстро шагая, бросает плащ на руку слуге и бодро проходит вперед. Это полноватый молодой человек, элегантный и прихотливо одетый в шелка, с длинными ухоженными волосами, женственным ртом и двойным подбородком.

Пико. Как Великолепный?.. Добрый день, Ваннино! Приветствую вас, господин Анджело!.. Пфф, умираю от жары. Если вы мне друзья, государи, дайте лимонаду, только холодного, как воды Коцита. (Кардинал, кивнув Полициано, чтобы тот остался, услужливо торопится к дверям и сам отдает распоряжение.) Клянусь Вакхом, у меня язык прилипает к нёбу. Какой жаркий апрель! В Сан-Стефано-ин-Пане часы показывали пятнадцать, и никакой прохлады. Надобно вам знать, я примчался из Флоренции, едва не загнав лошадь. Я обедал у ваших родственников, Джованни, у Торнабуони, и несколько задержался. Нужно отдать Торнабуони должное, кухня у них прекрасная. Подавали домашнюю птицу из Франции, мясо нежнейшее, ты бы оценил, мой мальчик. Да, жизнь имеет свое очарование. А Лоренцо… Серьезно, каково нынче его самочувствие?